— Как необдуманно мы поступили, Чингачгук!— воскликнул Зверобой, когда могикан поднимал за крылья огромную птицу, угасающий взор которой с отчаянием обращен был на безжалостных врагов.— Какое зло сделал нам этот благородный орел, рассекавший с такою смелостью беспредельное воздушное пространство! И мы убили его для того только, чтобы доказать свою удаль. Дело решенное: сейчас же отправляюсь в ирокезский лагерь, и пусть минги напомнят мне в торжественную минуту, что жизнь дорога для всех. Возьмите, Юдифь, назад "ланебой" и передайте его достойнейшему. Мой час пробил!
— Никого нет достойнее вас, Зверобой,— с живостью отвечала Юдифь.— Этот карабин по всем правам может принадлежать только вам.
— Вы правы, если брать в расчет мою ловкость; но я не научился употреблять ее лишь в случае необходимости.
Этот взрыв внезапного раскаяния чрезвычайно изумил всех слушателей, еще не перестававших удивляться искусству ловкого стрелка. Могикан поспешил прекратить страдания орла, отрезав ему голову большим ножом.
— Одним злом меньше, Чингачгук,— продолжал Зверобой,— но не забудь, что у этой птицы остались теперь без пищи птенцы. Если бы честное слово не принуждало меня возвратиться к мингам на верную смерть, я бы непременно отыскал орлиное гнездо, хотя бы привелось для этого целый месяц лазить по деревьям.
— Эти слова делают вам честь, Зверобой,— заметила Гэтти,— и я очень рада, что вы раскаиваетесь в бесполезном убийстве.
— Правда ваша, добрая Гэтти! Я это особенно чувствую теперь, когда сочтены минуты моей собственной жизни.
Затем молодой охотник вышел из ковчега и молча сел на платформе. Солнце уже поднималось к зениту, и это обстоятельство заставило его подумать о приготовлениях к отъезду. Заметив намерение своего друга, могикан и Вахта поспешили приготовить для него лодку.
— Настал час разлуки,— сказал Зверобой, когда все сгруппировались вокруг него,— и я должен оставить моих лучших друзей. Часто я думал, что бывают минуты, когда наши слова производят особенно глубокое впечатление. Вот почему я хотел бы каждому из вас дать совет, вероятно, последний в моей жизни. К вам прежде всего обращаюсь, Юдифь и Гэтти: пойдемте со мною в ковчег.
Чингачгук и Вахта остались на платформе; обе сестры последовали за охотником.
— Гэтти может выслушать ваши наставления на берегу,— сказала Юдифь торопливо,— я хочу, чтобы она отправилась вместе с вами.
— Будет ли это благоразумно, Юдифь?
— Что вы хотите этим сказать, Зверобой?
— Могут произойти такие вещи, которых лучше не видеть молодой девушке. Нет, уж лучше я поеду один, а Гэтти останется при вас.
— Не бойтесь за меня, Зверобой,— сказала Гэтти.— Ирокезы меня не тронут.
— Я убеждена, Гэтти, что тебе действительно нечего бояться,— сказала Юдифь,— и вот почему мне хочется, чтоб ты непременно отправилась в ирокезский лагерь с нашим другом. Это не повредит никому, и легко случится, что твое присутствие будет полезно для Зверобоя...
— Пусть будет так, как вы желаете, Юдифь, не станем об этом спорить. Ступайте же, Гэтти, готовьтесь к отъезду и дожидайтесь меня в лодке.
Оставшись одни, Юдифь и Зверобой молчали, пока Гэтти совсем не вышла из ковчега. Затем Зверобой заговорил спокойно:
— Не сразу, конечно, забываются слова умирающего друга, Юдифь! Я желал бы поговорить с вами с полною откровенностью, как родной ваш брат. Прежде всего я намерен обеспечить ваше спокойствие от ваших врагов. Их у вас два, и они всюду следуют по пятам вашей жизни. Первый враг ваш — красота, иногда опасная для молодой девушки более всякого минга. Берегитесь и будьте внимательны к самой себе, иначе язык низкого льстеца отравит вашу будущность. Времена года сменяются одно другим, природа умирает и вновь оживает; но не суждено возобновляться исчезнувшей красоте.
— Понимаю вас, Зверобой,— отвечала молодая девушка с такою скромностью, которая несколько изумила ее собеседника.— Но вы сказали только об одном враге. Кто же мой другой враг?
— Другой гораздо менее опасен, и, вероятно, будет легко побежден вашим рассудком. Но так как я уже заговорил об этом предмете, то надо мне окончить свою мысль. Первый враг ваш, как я сказал,— ваша необыкновенная красота; вторым врагом является то, что вы сами хорошо понимаете это свое преимущество. Опасность со стороны первого врага значительно будет увеличена, если...
Рыдания Юдифи прервали его слова. Зверобой испугался.
— Простите меня, Юдифь,— сказал он,— у меня были добрые намерения, и я вовсе не хотел до такой степени расстроить вас. Вот так-то и всегда бывает с дружбой! Либо не доскажешь чего-нибудь, либо слишком перескажешь. Все-таки я рад, однако, что дал вам этот совет, и вы не имеете права сетовать на человека, которого ожидает неминуемая пытка.
Юдифь перестала плакать, и лицо ее в эту минуту было так обворожительно, что Зверобой смотрел на нее с невольным восторгом.
— Довольно, Зверобой,— сказала она,— я воспользуюсь вашим уроком и не забуду ни одного вашего слова. Прощайте, мой милый друг!
И с этими словами, пожав руку молодому охотнику, она ушла в замок. Ее место заняла Вахта.
— Ты очень хорошо знаешь природу краснокожих, молодая девушка,— сказал Зверобой, когда Вахта приблизилась к нему робко и с покорным видом,— и, стало-быть, легко поймешь, что друг твоего жениха, по всей вероятности, беседует с тобой в последний раз. Немногое я хочу сказать тебе, но это немногое происходит оттого, что я слишком долго жил в твоем народе и освоился вполне с его обычаями. Женщина ведет трудную жизнь во всех странах; но судьба ее у краснокожих гораздо тяжелее, чем у белых людей. Впрочем, я уверен, Чингачгук едва ли способен сделаться тираном любимой женщины; но если облако покроет ваш вигвам, помни, что за ненастьем следует ведро.
— Бледнолицый брат мой очень умен. Вахта сохранит в своем сердце его мудрые слова.
— Желаю счастья тебе от всей души. Пошли ко мне Великого Змея.
Вахта не пролила ни одной слезы, оставляя своего друга, но в глазах ее сверкала твердая решимость, составлявшая поразительный контраст с обычной ее скромностью. Через минуту явился Чингачгук.
— Сюда, Великий Змей, дальше от слабых женщин,— сказал Зверобой,— то, что я намерен тебе сказать, не должно доходить до женского слуха. Ты слишком хорошо понимаешь значение отпуска и характер мингов и, стало-быть, можешь судить о последствиях моего возвращения в их лагерь. Я — не нищий, это тебе известно. Пусть Вахта будет наследницею всего моего имения, если к концу лета я не ворочусь домой. Мои кожи, выделанные и невыделанные, оружие и припасы могут оставаться в полном ее распоряжении. Это наследство, по моим расчетам, должно освободить ее от всякой тяжелой работы, по крайней мере, на долгое время. О взаимной любви, я полагаю, говорить не следует, потому что вы и без того любите друг друга. При всем том считаю не лишним заметить, что ты не должен скупиться на ласковые речи. Знаю очень хорошо, что красноречие твое льется обильным потоком на совете вождей, но могут быть минуты, когда язык безмолвствует в родной семье. Остерегайся таких минут и помни, что радушная беседа больше всего содействует водворению спокойствия и мира.
— Уши мои открыты,— с важностью отвечал могикан,— слова брата моего запали глубоко, на самое дно моей души. Пусть брат мой продолжает свою премудрую речь: песнь Королька Лесов и дружеский голос никого не утомляют.
— Да, мне нужно еще поговорить с тобой, и, как истинный друг, ты не должен сетовать, что речь моя склонится на меня самого. Почти бесспорно, что к концу этого дня я буду трупом. Я не желаю - похорон, но если отыщут мои кости, собери их, любезный друг, и предай земле по обычаю людей белой расы.
— Все это будет сделано, как желает брат мой. Пусть он выгрузит на мое сердце и остальную тяжесть своей души.
— Но на моей душе легко, Великий Змей, и я готов встретить смерть! Довольно, пора кончить эту беседу! Гэтти ждет меня в лодке, и срок моего отпуска кончился. Прощай, могикан, вот тебе моя рука.
Чингачгук взял поданную ему руку и пожал ее со всею горячностью дружбы, но тут же принял глубокомысленный вид и приготовился на прощанье выдержать характер равнодушного философа. Какая-то тайная мысль отражалась на его челе, но Зверобой не хотел больше расспрашивать.
— Прощай, Великий Змей!— воскликнул он, пересаживаясь в лодку.— Кто знает, суждено ли нам увидеться опять!
Чингачгук сделал рукою прощальный жест и, закрыв голову легким покрывалом, медленными шагами удалился в ковчег, чтоб погоревать наедине о судьбе своего друга. Зверобой не говорил больше ничего до тех пор, пока лодка не совершила половины своего пути. Гэтти первая прервала молчание.
— Зачем вы возвращаетесь к гуронам, Зверобой? — спросила она кротким и мелодичным голосом.— Мне бояться нечего, а ведь вы, Зверобой, очень умны, почти так же, как Генрих Марч, или даже больше, если верить Юдифи.
— Потому что окончился срок моего отпуска, добрая Гэтти!
— Говорите яснее, Зверобой!
— Ну, так слушайте же, я открою вам всю истину. Вам известно, что я в плену у гуронов, а пленники не всегда делают то, что им угодно.
— Но какой же вы пленник, если разъезжаете со мной по озеру в лодке моего отца, тогда как гуроны далеко от нас, в густом лесу? Я вам не верю, Зверобой!
— Нет, добрая Гэтти, вы должны мне верить, и если бы вы не были слабоумны, то увидели бы, что я связан по рукам и по ногам.
— О, какое несчастье для человека быть слабоумным! Я вас решительно не понимаю, и хотя смотрю во все глаза, но никак не могу видеть, где ваши руки и ноги связаны. Растолкуйте мне, по крайней мере, чем вы связаны.
— Своим отпуском, Гэтти! Это такие путы, которые стягивают крепче всяких цепей и веревок.
— Странно, никогда я не видала такой вещи.
— И не увидите, потому что отпуск, собственно говоря, связывает волю человека. Знаете ли вы, что такое обещание?
— Очень знаю. Обещанием называется данное слово исполнить что-нибудь. Матушка мне всегда говорила, что честный человек обязан исполнять свои обещания.
— Ну, так вот, видите ли, отпуск есть не что иное, как обещание, которое честный человек обязан исполнить. Я попал в руки мингов, и они позволили мне повидаться с моими приятелями, связав меня честным словом возвратиться к ним по истечении срока для того, чтобы вытерпеть пытку, которая для меня назначена.
— А почему вы убеждены, что гуроны непременно будут вас пытать? Неужели вы думаете, что я провожаю вас затем, чтоб смотреть на ваши мучения?
— Совсем нет, добрая Гэтти! Напротив, я надеюсь, что в ту минуту, когда станут сдирать с меня кожу, вы уйдете подальше, чтобы не быть свидетельницею моих мучений. Но пока довольно об этом. Я полагаю, что вы еще не забыли Генриха Марча?
— Как же мне его забыть, когда он оставил нас только что, в прошлую ночь? Вы должны знать, что друзья долго удерживаются в нашей памяти, а Генрих Марч был нашим другом. Почему вы о нем заговорили? Если из-за моей старшей сестры, то я могу вас уверить, Зверобой, что Юдифь никогда не выйдет за Генриха Марча. Она влюблена в другого и часто говорит о нем во сне. Но я не скажу вам имени этого мужчины, хотя бы вы осыпали меня грудами золота и всеми сокровищами короля Георга.
— Можете беречь про себя этот секрет сколько вам угодно, добрая Гэтти! Да и к чему мне знать чужие тайны, раз одна моя нога уже стоит на краю могилы? Впрочем, ни голова, ни сердце не могут отвечать за то, то лепечет язык во сне.
— Согласитесь, однако, Зверобой, ведь это очень странно, что Юдифь не любит Генриха Марча. Он молод, храбр, отважен и такой же красавец, как она сама. Батюшка всегда говорил, что из них могла бы выйти прекрасная пара, хотя матери моей он не нравился так же, как Юдифи.
— Всего этого нельзя вам растолковать, бедная Гэтти! Но солнце уже высоко, и срок мой кончился. Берите весла и поедем к берегу.
Лодка быстро побежала к мысу, на котором, по предположению Зверобоя, его дожидались ирокезы. Он уже опасался, что не приедет к сроку, но Гэтти, видя его нетерпение, начала помогать ему с таким усердием, что легкий челнок подъехал к берегу даже раньше срока.
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2024
Обратная связь